Он написал «Колыбель для кошки» (1963), «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» (1969), «Завтрак для чемпионов» (1973), другие романы и множество новелл на стыке сатиры, чёрного юмора и фантастики. Был удостоен чести называться «Писателем штата Нью-Йорк» в 2001–2003 годах.
Публикуем беседу писателя с А. Мирчевым. Текст приводится по изданию: «Континент», 1987. № 51.
— Да. (Улыбается.) Вначале мы с моим другом полетели в Хельсинки и сели на поезд, пересекающий границу. Пересекли ее мы без проблем. Остановились в гостинице «Астория», богатой, для иностранцев... Через 48 часов нам в гостинице выдали билеты назад в Хельсинки: сказали, что нужно освободить комнату. За эти двое суток мы, правда, успели посмотреть Эрмитаж... Итак, нас выслали в Хельсинки. Это было в 1967 году. Несколько лет спустя я встретился в Нью-Йорке с Евтушенко, на банкете в его честь, куда я был приглашен. Он знал меня как писателя и сказал: «Вы непременно должны приехать в нашу страну». Я ответил: «Последний раз, когда я попытался это сделать, меня из этой страны вышвырнули». Он обещал выяснить, в чем дело. Через несколько лет он опять приехал в Америку читать свои стихи и сообщил мне: «Да, да, это очень забавно. Они подумали, что вы — педераст!»
— Я происхожу из среднезажиточной семьи. Мои отдаленные предки прибыли все из Германии. Но мои родители родились в Америке. Предки приехали в эту страну в 1839 году, до Гражданской войны и задолго до Статуи Свободы. Для многих американцев Статуя Свободы не значит ничего, потому что их предки прибыли до того, как она была установлена. К тому времени и мои предки были уже здесь.
— Трое. У меня есть брат, известный физик в Штатах, который также известен и в СССР. Моя сестра была скульптором, но больше матерью и женой — она умерла в возрасте 41 года.
— Наверняка, но скорее косвенно: если бы я начал писать о моей семейной жизни в Индианаполисе, посерёдке этой страны, то это вряд ли вызвало бы какой-нибудь интерес. Я и сам не счел бы такое чтение интересным.
— Еще ребенком я великолепно читал, и все наперебой меня расхваливали. Происходя из семьи, добывающей свой хлеб насущный в искусстве (отец и дедушка были архитекторы и художники), я, как и все кругом, считал, что для меня естественно пойти в искусство, а не во что-то другое. К тому же я учился в замечательной школе, в которой даже издавалась ежедневная газета. В нее я и писал постоянно. Потом Корнельский университет (в котором преподавал ваш и мой великий соотечественник) — я поступил на факультет биохимии, к которой не имел никакой склонности и дара, совершенно.
— Потому что так велел мой отец. Я был очень послушный сын. После войны я попал в Чикагский университет, куда принимали отвоевавших солдат по одному простому экзамену — на основе знания окружающего мира. В этот раз я избрал специальностью антропологию.
— Да, одновременно учась в университете. А моя первая книга — «Механическое пианино». Я сдал рукопись в 1951 году, а опубликована она была в 1952-м. Так что мне было 30 лет.
— Были ли у вас сомнения относительного того, что её опубликуют?
— До этого я продал в журналы много коротких рассказов, так что я был профессиональный писатель.
— О, да! Абсолютно!
— Как я уже упомянул, я публиковал свои рассказы уже в течение трех лет, до того как вышла моя книга. Так что я уже пережил восторг от того, что меня печатали очень популярные в то время журналы. Эти журналы больше не существуют. Это было до телевидения — великолепные большие журналы, очень процветающие, они платили невероятно много за рассказы.
— «Сатердей ивнинг пост», «Колльерс». Они столько платили за короткие рассказы, что даже сейчас это показалось бы много.
— Нет, не смущает. Хотя не так уж много я там опубликовал.
— Это не более чем способ заработать на жизнь...
— Он коллекционирует наши имена. И только. Ему начхать, что мы пишем. Кстати, если сделать антологию того, что под нашими знаменитыми именами было опубликовано в этом журнале, это оказалась бы очень плохая книга! Единственное, что его волнует, — это вынести наши имена на обложку.
— Очень сомневаюсь!
— Писатели обычно не показываются публично и не мозолят глаза своим читателям. Я начинал до телевидения, хотя «Колыбель для кошки» и стала культовой книгой на протяжении 60-х годов, вперемешку с Вьетнамской войной и музыкой рок-н-ролла. Но я так и не показался на глаза своим последователям. Мои книги печатались, расходились и переживали какой-то свой опыт — меня это не касалось. В плане бизнеса книга принесла достаточно дохода, чтобы я мог жить безбедно и продолжать писать. Впрочем, я и до этого умудрялся, живя скромно, существовать с семьей на мои литературные заработки. Что ж изменилось? Я работаю по утрам, до полудня. Во второй половине дня я выхожу гулять и хожу по всему городу, обхожу Манхеттен. Некоторые люди узнают меня. Это приятно, но в этом нет ничего особенного: каждое человеческое существо хочет быть признанным в своем обществе. Так ведется, по крайней мере, миллион лет.
— О, да. Летопись человечества совершенно ужасна. И со всеми новыми видами оружия, механическими, химическими, новой техникой, способной к большему разрушению, я не думаю, что у нас есть шанс, судя по прошлому. Я чувствую, что две мировые войны были настолько ужасны и говорят о нас как о животных столько, что я не вижу надежды на выздоровление. Я посетил Освенцим и Бжезинку, будучи в Польше год назад. И поднялся на сторожевую вышку посмотреть вниз, на крематорий... И смог сделать единственное заключение, что все мы настолько ужасные животные, что нам не следует и существовать.
— Во всех нас есть этот потенциал, я думаю.
— Нет, пожалуй, нет...
— Но зло их привлекает, и они способны... Я считаю, что зло очень легко выпустить на свет Божий, попросту популяризируя его.
— Я говорю только о смирении. Абсолютно отсутствует смирение: не обидь слабого, не укради, не насилуй. Не осталось никаких преград. Было бы невероятно интересно, если бы пилот, который полетел на Нагасаки и сбросил бомбу, четыре дня спустя после Хиросимы, прекрасно зная, чем это грозит, если бы этот пилот — отказался выполнить задание! Я думаю, это был бы колоссальный момент в истории европейской цивилизации!
— Конечно. Но первый отказался бы! Посмотрите на историю Иисуса, неважно, правда это или нет, — она невероятно поучающая, один человек, одного человека. Или, например, Сахаров и Боннэр, их история свершается сегодня. Это экстраординарные люди, отказавшиеся принять участие в приготовлении к войне.
— Я был солдатом в пехоте. В 1944 году моя дивизия стояла частично в Бельгии, частично в Люксембурге, прямо на границе с Германией. Неожиданно мы были атакованы, мы абсолютно не ожидали атаки, так как позади нас не было ничего, что стоило захватывать. Нас было 15 тысяч солдат, защищавших 75 миль линии фронта. Это был достаточно длинный фронт для небольшого количества солдат. Немцы собрались с последними силами и обрушились на нас с невероятной яростью. Причины этого понять трудно, так как позади нас был сплошной лес. Они прорвались сквозь нас, сметая все на своем пути и убивая. Но так как у них не было резервов для того, чтобы продолжать наступление, то большинство из тех, кто разбил мою дивизию, были сами в течение пяти дней убиты или взяты в плен.
— Нет. Я был бы убит, если бы меня не захватили в плен. У меня была работа, на которой люди не жили слишком долго. Я был разведчик, батальонный разведчик. В американской армии в то время каждая пехотная рота имела разведчиков. Но батальон, который состоял из трех рот, имел своих собственных шесть разведчиков. И мы всегда шли в дозоре, увидеть или выведать, что могли. Так что разведчиков, как правило, часто убивали или ранили.
— Нет, я должен был увидеть все это, чтобы написать. Иначе, я думаю, это вряд ли меня заинтересовало бы. Я бы не знал многого о них. И я бы просто написал, как это быть разведчиком.
— Даже не знаю.
— О, нет! Существует тип классического писателя в этой стране, который пишет научную фантастику. Они, эти писатели, решили быть отдельной семьей, и я знал многих из них. Они любят друг друга, они все время встречаются, они пишут очень длинные письма друг другу. У моего героя был прототип — один из этих писателей, он умер два года назад.
— Я читал невероятно много, так что был готов ценить почти всё. Конечно, Марк Твен, также Менкен, который, вероятно, не известен русскому читателю.
— Его английский язык настолько чарующий, что я не совсем себе представляю его хороший перевод. Но наиболее глубокое влияние на меня, как и на большинство писателей, которых я знаю: на Нормана Мэйлера, Уильяма Стайрона, — произвели русские писатели XIX века. Это очень странно. В Соединенных Штатах мы встречали самых разных эмигрантов, потому что многие приезжали сюда, — кроме русских. Было много шотландцев, ирландцев, итальянцев, греков, поляков. Но русских было немного. А те, кто прибыл на наш континент, имели тенденцию оседать скорее в Канаде, чем в США. Тем не менее, в Америке всей душой отозвались на литературу дореволюционной России, что необъяснимо. В моих глазах наиболее гуманный писатель, человек, на которого я больше всего хотел бы походить, — это Чехов. И писатель, который был настолько смешным, насколько это возможно, — Гоголь.
— Да, я был достаточно поражен этим, потому что наши общества настолько далеки исторически, географически и культурно. Так что, казалось бы, откуда взяться этой великой симпатии?! Я думаю, что оба наших общества — крестьянские, людские. И в нашей литературе, как в русской, мы писали о рядовых людях, а не о титулованных, избранных. Если взглянуть внимательно на французскую, английскую, испанскую литературу — они восхваляют и находят великие качества в избранных людях, имеющих предков-аристократов и так далее. Без чего мы обходимся полностью. Я думаю, может, это и есть причина нашей большой симпатии друг к другу. Мы все пишем — о «простых людях». Которые, в свою очередь, не так просты. Но происхождение у них обычное.
— О, они безусловно интересовали меня, и, в действительности, никогда сам не знаешь, кто повлиял на тебя, а кто нет, так как мы не копируем друг друга.
— В который раз мне задают этот вопрос, и я отвечаю — Марк Твен. Твен, Мелвилл из американцев, и потом — русский роман XIX века. А также тот, кого я всегда забываю назвать и только через две недели вспоминаю — хорошо, что сейчас не забыл: Стивенсон «Остров сокровищ». И Артур Конан-Дойль, они оба были великие рассказчики.
— Мопассан. Я читал очень много Вольтера, Свифта. Они были мои писатели и остались ими. Я пишу в их направлении, не очень популярном. Критикам это не нравится, они находят это странным и злым. Большинство критиков чувствуют себя неудобно с сатирой.
— Это всё очень известные имена. Я, естественно, не расставляю их по рангу (а также запишем, для протокола, я протестую против вопроса, но — все-таки отвечу). Я считаю, что несомненно стоит читать Апдайка, Стайрона, Хеллера, Джона Ирвинга и Роберта Стоуна (два последних моложе, чем первые три — представители моего поколения). Но я вообще считаю, как и писал до этого, что мы не произвели романа мирового класса, как например, «Улисс», или «Война и мир», или «В поисках утраченного времени». Однако мы создали свою литературу, достаточно удовлетворительную.
— (Минутное молчание.) У меня взрослые дети. Как-то раз на семейной вечеринке я начал танцевать и неожиданно полюбопытствовал, что они думают обо мне танцующем? Я подошел и спросил их. Они вынесли приговор, что я танцевал допустимо. Так что я — допустимый.
— Я время от времени читаю современную русскую литературу, но мне не всегда легко запомнить имена... Одна из лучших коротких книг, которую я читал, была «Верный Руслан» Владимова. Великолепная история! Я читал Максимова, Солженицына. Мне не очень понравился «Август Четырнадцатого». Но один из сильных романов, которые я читал, абсолютный шедевр был «Один день Ивана Денисовича». А также мне очень нравятся его короткие рассказы. Если бы я ожидал такого интервью, я приготовил бы свое «домашнее задание» и знал больше!.. В общем, та часть русской литературы, с которой я знаком, — в ней всё хорошо, но, к сожалению, я не читал всего. Могу сказать, что моя любимая книга более раннего периода вашей литературы — «Мастер и Маргарита».
— Я работаю над книгой прозы о единственной школе живописи, существовавшей в Америке, основанной абстракционистами, нью-йоркской школой живописи: Джексон Поллак, Марк Ротко и другие. Я знал нескольких художников, когда они были живы, и мне интересно, что они чувствовали в момент их творчества, так как рисовали они картины ни о чем. Абсолютно ни о чем! Так как если вы могли угадать на картине цветок, облако, вазу с фруктами, то картина была — провал. Но они были интересными людьми, и мне хочется понять, что они чувствовали в конце жизни, всю свою жизнь используя свой талант, чтобы представить ничто. Многие из них покончили самоубийством, включая Поллака, скульптора Смита, а также одного из основателей школы — Арчила Горки. У меня нет названия для этой книги, так как я пишу, пытаясь понять жизнь этих людей, причины и мотивы, которые двигали ими.
— Начинаешь с абсолютно примитивного позыва — написать книгу, и чудом кажется, что напишешь хоть одну. Получилось так, что я написал несколько и они были неплохо встречены. В школе я был многообещающим ребенком, так что я удивлен и поражен, что оказался более одаренным, чем всем казалось вначале. В моих книгах есть серьезные ошибки, о которых я теперь знаю, но я не буду возвращаться и исправлять их. А в остальном, за исключением состояния сегодняшнего мира, — я удовлетворен.
— О, да. О первой попытке я рассказал в начале, а второй раз, это было примерно в 1972 году, я приехал увидеться с моим переводчиком — Ритой Райт-Ковалевой. Я провел тогда в Москве неделю. Потом я поехал снова, не помню зачем. Но я виделся с Ритой и Москвой снова. Тогда Советский Союз вступил в международную конвенцию по охране авторских прав, и моя книга была вторая, после Альберто Моравиа, которую советские купили. Там же и сторговали со мной цену — 1500 долларов. Лучше, чем ничего!..
— Меня не волновали деньги. Каждый писатель хочет читателя. Четвертый раз, кажется, в 1979 году, я был в Ленинграде, а потом в Москве с моим издателем Сеймуром Лоуренсом, который никогда не был в Советском Союзе и очень хотел туда попасть. В эту же поездку мы навестили всех моих европейских издателей и после Финляндии прибыли в Ленинград. И в этот раз я смотрел потрясающую постановку «Мёртвых душ» в театре. По окончании спектакля режиссер и актеры устроили в нашу честь вечеринку.
— Я не совсем уверен, надо подумать. Думаю, «Завтрак для чемпионов».
— Мне интересно знать, что русские думают о нас. Огорчен, что Солженицына не интересует Америка и его соседи. Странно, что он находит нас неинтересными. Хотя, может, он через столько прошел и такое пережил, что этого хватит до конца его жизни. Несомненно, что он один из величайших людей на земле.
— Не знаю. Я столько уже путешествовал!..
