Фото: Центр оперного пения Галины Вишневской
Вопрос. Как отражается ваше пребывание на Западе на вашей внутренней жизни? Проще говоря, как вы себя здесь чувствуете?
Ответ Это была очень большая ломка жизни. Хотя мы уезжали на два года, я знала, что это будет гораздо дольше. Трудно было решиться оставить Большой театр в самом расцвете своих творческих сил, успеха и славы. Навсегда расстаться с русским оперным театром. Я русская актриса. В этом моя плоть и кровь. Но человек не смеет допустить тех глумлений, какие начались в отношении нас в Советском Союзе. И, конечно, сложность была также с детьми. Ведь у нас взрослые дети. Старшей дочери сейчас 20 лет, а младшей 18. Старшая дочь Оля как раз в то время кончала школу, почему я и выехала на два месяца позже, чем Ростропович. Я ждала, когда она сдаст экзамены. Оля поступила в Консерваторию по классу виолончели (она кончила Центральную музыкальную школу, Лена тоже там училась). Сейчас это уже всё утряслось; дети учатся в школе Джульярд в Нью-Йорке. Оля занимается у Шапиро, а Лена — у Ани Дорфман. Они очень довольны, живут недалеко от школы, у них замечательная квартира, и вообще они самостоятельные взрослые девочки.
Вопрос. В общем, вы можете сказать, что после пережитого в России в последнее время вы теперь вздохнули?
Ответ. Вздохнула, конечно. Но если говорить о том, как отразилась жизнь здесь на моем творчестве, могу сказать, что я никогда в жизни не работала столько, сколько работаю сейчас. Я пою в месяц 8-10 раз, это для певицы страшно много, потому что я выступаю или в сольных концертах или в оперных спектаклях и репертуар у меня всегда трудный. Так было и в Москве в Большом театре, я пела самый трудный драматический репертуар. Так же и здесь. В сентябре, например, я пела десять раз в «Макбете» Верди. Такой сложной в вокальном и сценическом отношении роли у меня еще не было. Хотя в моем репертуаре такие труднейшие для певицы оперы, как «Фиделио» Бетховена, «Катерина Измайлова» Шостаковича, другие оперы Верди, а также почти все оперы Пуччини и Прокофьева. И я рада, что смогла спеть новую роль, и спеть в течение месяца десять раз, что дало мне возможность лишний раз проверить свои творческие силы.
Вопрос. Если бы вы остались в Советском Союзе, как могла бы обернуться ваша дальнейшая судьба и ваша карьера?
Ответ. Вы ведь знаете, как в последние годы изменилось к нам отношение наших руководителей и Министерства культуры. Ну, например, как это выражалось в отношении меня: не печатали рецензии на мои концерты, а если печатали, как было в поездке в 1973 году с Ульяновским оркестром, когда мы дали больше 20 концертов, то писали о том, как был изумительно сыгран виолончельный концерт, как чудесно спето письмо Татьяны и все прочие комплименты. Только фамилии моей и Ростроповича не было. Вы встречали что-нибудь подобное? Ведь это не укладывается ни в какие рамки человеческого понимания! Последние годы не было ни одной передачи со мной по телевидению. На радио очень редко давали записи и, конечно, по возможности, не выпускали за границу.
В 1973 году — последний наш сезон в России — я дала цикл из восьми концертов в Большом зале Московской консерватории. Мне хотелось сделать это как обзор моей творческой жизни. Я пела произведения советских композиторов и русских классиков, западную музыку, современную и классическую, много сочинений, написанных специально для меня. В общем, все, что я сделала важного за свою жизнь. Должна сказать, что ни один концерт не передавался по радио, и ни одного слова не было в газетах. Как будто концертов вообще не было. Хотя, в то же время, концерты других артистов транслируются и по радио, и по телевидению, освещаются широко в печати. А вокруг меня гробовое молчание. Этакий вид садизма! Это страшно для артиста. Важен не только полный зал, но и отклик критики. Ведь это не домашнее музицирование для друзей. Такое замалчивание не только оскорбительно, это просто моральное убийство, и это в продолжении нескольких лет!
Вопрос. Если бы вы остались в Советском Союзе, такое отношение могло бы только ухудшиться?
Ответ. Конечно. Я думаю, что меня просто убрали бы из театра в ближайшее время. К этому уже все шло.
Вопрос. Так же относились и к Ростроповичу?
Ответ. У Ростроповича было еще хуже. Я хотя бы работала в театре, я могла выходить и петь свои роли. С Ростроповичем же, как известно, были случаи, когда ему просто не давали играть с хорошими оркестрами, отменяли выступления, заклеивали афиши. В последние годы он играл, в основном, в провинции. Ну и, конечно, не выпускали за границу. Почему-то у нас всегда это самое большое наказание. Да всего и не перечтешь.
Вопрос. Если сравнить музыкальную жизнь в Советском Союзе и на Западе, в чем вы находите основную разницу?
Ответ. Прежде всего, здесь для людей нет барьеров между странами. Советский Союз, к сожалению, живет лишь внутренней жизнью. Мы варимся в собственном соку. Это мешает артисту развиваться, расти духовно. Границы должны быть открыты. Человек должен пользоваться миром. Для чего же мир и существует, как не для человека? Почему мы должны убивать в себе духовные запросы? Здесь не бывает так, чтобы артист всю жизнь работал в одном театре, чтобы он 25 лет ходил в одно и то же здание, видел одних и тех же актеров. Он сегодня поет в Париже, завтра в Лондоне, и для него не существует границ. Общение музыкантов друг с другом просто грандиозно, и оно необходимо. Я чувствую по себе, насколько расширяется кругозор, какие открываются бесконечные творческие возможности, о которых даже не подозревала прежде.
Вопрос. Как вы оцениваете отношение к вам западной публики?
Ответ. Мы же здесь не новички. Я стала ездить за границу с 1955 года. В первый раз я была в Америке в 1960 году. Я была первой советской певицей, выступавшей в оперных театрах Ковент-Гарден, Гранд-Опера, Ла Скала, Метрополитен Опера и в других. Публика здесь знает меня не только как оперную певицу, но и как исполнительницу камерной музыки, и прежде всего русской музыки. Я в концертах всегда стараюсь петь больше нашу русскую музыку. Здесь я многих слушателей познакомила с такими произведениями русской и советской музыки, которые были почти неизвестны здесь. Я буду и дальше это делать. Я считаю, что это совершенно необходимо.
Вопрос. Можете ли вы назвать русских композиторов или отдельные произведения, которые вы желали бы здесь популяризировать?
Ответ. Если говорить об оперной музыке, я считаю, что большое будущее есть у «Царской невесты» Римского-Корсакова. Это замечательная опера, она здесь совершенно неизвестна. Вот сейчас я, например, давала концерты в Париже с оркестром и пела арию Марфы из последнего действия. Для французов это было открытием. Они никогда не слышали этой оперы. А это красота дивная. И в смысле постановочном — такой русский спектакль. Я думаю, что ее здесь очень полюбят.
Вопрос. Недавно вы записали «Тоску». Теперь вы собираетесь записывать «Пиковую даму»?
Ответ. Да, пластинка с «Тоской» вышла, она уже продается во всех странах, а сейчас мы будем делать «Пиковую даму». Мы собираемся дать ее в концертном исполнении с передачей в эфир, но в то же время будем работать над пластинкой.
Вопрос. В какой фирме?
Ответ. «Дойче-граммофон».
Вопрос. Есть ли у вас в проекте какие-нибудь другие грамзаписи?
Ответ. Да, конечно. Я сделала уже пять пластинок. Вышел мой альбом из трех пластинок: Шостакович, Чайковский, Мусоргский. Одна пластинка — Глинка и Рахманинов. Я записала сейчас «Песни и пляски смерти» Мусоргского с оркестром, в оркестровке Шостаковича, и также арии из опер Римского-Корсакова «Садко» и «Царская невеста». В ближайшее время запишу романсы Бородина и Римского-Корсакова, Прокофьева и Стравинского.
Вопрос. Когда вы поете под управлением или под аккомпанемент Ростроповича, какую вы чувствуете особенную разницу между ним и другим дирижером или пианистом?
Ответ. Я могу точно сказать, что в оперных театрах дирижеров ранга Ростроповича найти трудно.
Вопрос. И в России, и в западных странах?
Ответ. В России сейчас очень серьезное положение с дирижерами. Хороших мало. В Большом театре большие затруднения в этом смысле. Так что ясно, какая разница может быть между замечательным дирижером великим музыкантом, каким является Ростропович, и обычным, средним дирижером в оперном театре. Я, конечно, не беру исключительных случаев, когда в опере дирижирует, например, Кароян, Карл Бём или Бернстайн. Но это исключение, и в основном здесь большие дирижеры работают с симфоническими оркестрами, а не в оперных театрах.
Вопрос. А когда Ростропович аккомпанирует?
Ответ. Это человек настолько разносторонне одаренный, что всё, что бы он ни делал, великолепно. Для него совершенно естественен во всем высочайший класс искусства. Но сейчас я должна все-таки работать также и с другими пианистами. Я не могу быть связана только с ним. У него своя огромная работа, у меня своя. Здесь есть очень хорошая пианистка, которая уехала из Советского Союза и живет в Нью-Йорке — Нина Светланова. Я уже спела несколько концертов с ней в Америке. И следующее мое американское турне — февраль-март-апрель, шестнадцать сольных концертов — я буду петь с нею.
Вопрос. Что вы больше ощущаете и цените на Западе — свободу политическую или свободу артистическую, или это связано?
Ответ. Все вместе. Хотя здесь это может быть и отдельно, но у нас мы привыкли воспринимать всегда вместе. В нашей стране все поступки человека оцениваются с точки зрения политической, и можно попасть в такой переплет, что и костей не соберешь. Мы не политики с Ростроповичем, а артисты, но нас каким-то образом превратили в нашей стране в политиков. Хотя я в этом ничего не понимаю.
Вопрос. Значит, преимущество жизни на Западе в том, что артист может быть артистом, абсолютно не вмешиваясь в политику?
Ответ. Абсолютно, если вас это не интересует.
Вопрос. Чего вы больше всего желаете вашим советским коллегам, которые остались там?
Ответ. Своим коллегам я желаю полной свободы, прежде всего в выборе репертуара. Делать только то, что ближе их сердцу. Особенно композиторам, художникам и писателям желаю обрести полную творческую свободу высказывания. Желаю творческих взлетов моим коллегам в Большом театре, моим ученикам. Есть много артистов, которым я в свое время творчески очень помогала. Есть друзья, есть артисты, которых я люблю и которые любили меня, но есть также артисты, которые сделали очень много зла.
Вопрос. Из зависти или по политическим мотивам?
Ответ. Из подлости просто. Когда что-либо делается из политических интересов, это можно понять и даже уважать в какой-то степени взгляды своего политического противника, почему бы и нет? Это их взгляды. Но когда это делается просто из подлости, то это омерзительно. Тому, что мы оказались здесь сейчас, толчок дала группа артистов Большого театра, самых ведущих артистов. Мне просто противно, честно говоря, называть их фамилии. Но весь Большой театр знает, кто ходил в Центральный Комитет партии к Демичеву и требовал, чтобы Ростроповича убрали из оркестра Большого театра, так как он политический преступник. И они этого требовали от имени коллектива Большого театра. Кто знает историю нашей страны, тому не надо рассказывать, что нас ждало после этого. Если бы эта подлость совершилась в сталинские времена, от всей моей семьи не осталось бы даже пепла. Ну и, конечно, на другой же день нас выбросили из студии граммзаписи, где мы записывали «Тоску», запретили продолжать, и это была последняя капля, переполнившая чашу. Мы тут же подали заявление о выезде из страны на два года. Советую моим друзьям в театре подальше держаться от этих молодчиков.
Вопрос. Вы встречались с кем-нибудь из этой группы на Западе?
Ответ. С одной из них, Образцовой, встретилась сейчас в октябре, в Америке. Она пришла ко мне в артистическую, когда я пела в «Евгении Онегине». И я ее при всех выгнала вон. Могу добавить, что с другими поступлю так же. Между прочим, Образцову в течение двух с лишним лет, когда она была студенткой консерватории, я учила пению, искусству сцены, делала с нею ее первые роли и за руку привела в Большой театр. Сколько я отдала ей любви и сердца!
Вопрос. Вы не находите, что в Америке русскую музыку больше ценят и лучше воспринимают, чем во Франции?
Ответ. Я не могу вам сказать, что ценят больше или меньше французы или американцы. Но дело в том, что в Америке невероятно интенсивная жизнь вообще. Не говоря уже о том, что это страна огромных материальных возможностей. И в этой стране столько изумительных симфонических оркестров! Бостонский симфонический, Филадельфия, Чикаго, Нью-Йорк, Кливленд, Лос-Анжелос, Сан-Франциско и еще масса других. И все это высочайшего класса симфонические оркестры. И все живут полной музыкальной жизнью. Поэтому вся страна наполнена музыкой. Например, у меня был случай в позапрошлом году, когда мы с Ростроповичем в Тангвуде около Бостона на фестивале исполняли «Реквием» Верди. Хочу вам рассказать о масштабе фестиваля. Фестиваль проводится каждое лето при участии Бостонского оркестра. Начал это в свое время его руководитель Сергей Кусевицкий (сейчас там главный дирижер С. Озава). Концертный зал открыт с боков, но с крышей. Партер — шесть тысяч мест. Огромная сцена, и это все с естественной акустикой, без микрофонов, и акустика замечательная.
Кроме того, что я пела «Реквием» Верди, это масштабное произведение с хором, я там пела еще и сольный концерт, — без микрофона. И кроме тех шести тысяч, что сидят в зале, вокруг на лужайке помещается около двадцати тысяч. И эти двадцать тысяч сидят на траве и слушают музыку. И какая тишина! Одно это уже много говорит о невероятных музыкальных возможностях страны. И это не уникальный случай. Во многих городах Америки проводятся фестивали такого масштаба. Думаю, что нигде, кроме Америки, вы не соберете такого количества слушателей на серьезную музыку.
Вопрос. Даже в России нет такого спроса на музыку?
Ответ. В России я таких мест не знаю.
Вопрос. Потому что нет соответствующих мест и возможностей или потому, что не нашлось бы сразу столько слушателей?
Ответ. Я не могу назвать ни одного города в России, в котором можно было бы организовать фестиваль серьезной музыки и собрать двадцать тысяч человек, которые бы ежедневно приходили слушать Бетховена или Шостаковича. Думаю, что нет. Само это не делается. В Америке уже много лет симфонические оркестры — и какое количество оркестров! — ведут музыкальную пропаганду. И теперь они получили эту публику. Вероятно, раньше ее не было. Если бы в России были оркестры высокого класса в таком количестве, конечно, они бы сделали свое дело тоже. Но это вопрос, вероятно, еще далекого будущего. Я хочу вам рассказать о спектакле, который я недавно пела. Это было в октябре. Я пела «Евгения Онегина» в концертном исполнении с Бостонским симфоническим оркестром. Дирижер С. Озава. Это один из самых лучших оркестров мира. Спектакль исполнялся на русском языке американскими артистами, вернее, интернациональными артистами.
Николай Гедда пел Ленского, Бенджамен Лаксон пел Онегина — замечательный баритон, ну, а о Гедде и говорить нечего. Он рожден Ленским. Это певец удивительно красивой души. И хор был также, кстати, из Тангвуда, и они пели на русском языке. Я решила, что это русский хор, настолько чисто и ясно они выговаривали слова. Правда, один из руководителей у них был русский — Руденко, он учил их произносить русские слова и делал это превосходно. Мы дали в Бостоне два концерта и два концерта в Карнеги-холл в Нью-Йорке. Великолепно играл оркестр. С. Озава — прекрасный дирижер. Я вообще его очень люблю. И как он сделал «Онегина» — это было прекрасно и где-то по-новому для меня. Очень много дает музыкальное общение с таким замечательным дирижером.
С таким же удовольствием я сейчас спела и «Макбета» в Эдинбурге, в Англии. Этот спектакль специально делался для Эдинбургского фестиваля. И встреча с новыми коллегами (Норман Бейли, дирижер Александр Гибсон: я репетировала с ними целый месяц, потом месяц с ними пела) дала мне много новых ощущений. Или вот сейчас в Мюнхене я спела два спектакля «Тоски», с тенором Франко Бонисолли и баритоном Викселем. Дирижер — Гавацени из Ла Скала. Это же так интересно — такие музыкальные общения! Здесь такие возможности открываются у артистов! Я бы, например, никогда не спела «Макбета», даже если бы эта опера пошла в Большом театре. Мне бы казалось, что мне это трудно. А здесь, когда я спела десять спектаклей, я подумала — Боже мой, я бы сейчас еще двадцать спела.
Вопрос. По-видимому, вы находитесь здесь в благоприятной для творчества среде и это в вас вырабатывает большее чувство ответственности перед своим искусством.
Ответ,. Не совсем в этом дело. Настоящий артист всегда чувствует ответственность, и чем дальше, тем больше. Легко приехать первый раз. Первый раз, когда артист приезжает, да еще если он хороший артист, то его называют и гением, и лучшим в мире и т. д. А вот когда приезжаешь во второй раз, от тебя все уже ждут большего. И артист острее чувствует свою ответственность перед публикой. Но вот еще в чем дело: здесь у музыканта вся жизнь концентрируется в искусстве, если он этого хочет. И больше не надо ничем заниматься и забивать голову всякой чепухой. Если ты хороший артист, имеешь успех — всё, больше ничего не нужно. У нас же очень много сил уходит на всякие сплетни, дрязги, выяснение отношений.
Вопрос. Здесь это тоже есть, но здесь это не имеет такой политической подоплеки.
Ответ. Да, конечно. А там это все отражается на вашем самочувствии в труппе, где вы работаете. Если на вас насплетничали, кто-то написал донос, моментально это отражается на вашей работе в театре. Вы нервничаете, с голосом что-то происходит, петь не хочется. А здесь работать легко.
Вопрос. Могли бы что-нибудь сказать о русском церковном пении, имеете ли вы к нему какое-нибудь отношение?
Ответ. В следующем своем концерте в Нью-Йорке, который будет в марте, одно отделение я буду петь с пианисткой Светлановой романсы и арии Бородина и Римского-Корсакова, а второе отделение я хочу спеть с хором. Это смешанный хор. Руководитель Седан. Хочу спеть несколько духовных вещей и русские песни. Это будет моя первая проба. Вообще, что можно сказать о церковном пении? Церковное пение издавна славилось в России, и люди обогащались духовно благодаря церковной музыке. Раньше, до революции, в любой деревенской церкви был хор. Дети уже с малолетства пели в хоре, приобщались к музыке и красоте, очищались душой. И многие артисты, великие русские певцы, именно в церковном хоре в детстве пели. Очень жаль, что сейчас церковное пение в России увядает. Потому что если профессионалы или молодежь поют в церкви, они потом имеют неприятности на работе. Ну, и поют в основном старушки и старички, которые получают свою пенсию, не работают нигде. Очень редко, но все же бывают концерты, когда наши замечательные хоры Свешникова и Юрлова поют духовную музыку. В России есть пластинки церковного пения, правда, их почти невозможно купить. Но здесь, на Западе, они продаются. Я покупаю здесь эти пластинки и посылаю своим друзьям, которые меня об этом просят.
Вопрос. Несколько слов о Шостаковиче. Какие у вас были с ним профессиональные отношения?
Ответ. Творчество Шостаковича было ключом ко всей моей артистической жизни. Я познакомилась с Дмитрием Дмитриевичем в 1955 году. Мы поженились с Ростроповичем, и он меня представил Дмитрию Дмитриевичу. Когда он стал ходить на мои концерты и слушал меня в театре — ой, как я волновалась! Все всегда волновались, когда Дмитрий Дмитриевич был в зале. Ростропович говорит, что это единственный человек, которого он боялся. У него буквально всегда тряслись руки, когда он играл перед ним... Однажды был у меня концерт. Это был 1957 год. Я первый раз пела «Песни и пляски смерти» Мусоргского, и Дмитрий Дмитриевич был на этом концерте. То, что я спела «Песни и пляски смерти» Мусоргского, для меня как для артистки было огромным творческим прыжком. Мне тогда открылось то, чего я прежде не знала в искусстве. А Дмитрий Дмитриевич после этого стал писать для меня сочинения. Во-первых, он оркестровал «Песни и пляски» для меня и посвятил мне эту работу, потом он написал и посвятил мне вокальный цикл на стихи Саши Черного. Следующий цикл на стихи А. Блока также написан для меня и посвящен мне.
В 1966 году я снялась в фильме-опере «Катерина Измайлова». 14-ю симфонию, посвященную Бенджамену Бриттену, Дмитрий Дмитриевич также писал для моего голоса. И я была ее первой исполнительницей. Кроме того, Дмитрий Дмитриевич был большим другом всей нашей семьи. Мы встречали Новый год всегда у него дома. Я счастлива, что двадцать лет моей жизни прошли рядом с великим гением и что мое искусство вдохновило его на создание бессмертных сочинений. Так что всем, что я сделала в искусстве, я обязана творчеству Шостаковича. Большую роль в формировании моего творческого облика сыграли Прокофьев и Бенджамен Бриттен. В 1958 году я спела в первый раз оперу Прокофьева «Война и мир», потом пела его камерные произведения, потом пела в операх «Семен Котко» и «Игрок». И в это же время — военный реквием Бриттена и его вокальный цикл на стихи Пушкина, посвященный мне.
Вопрос. А вот за последние годы, когда отношение к вам в России испортилось, как Шостакович продолжал относиться к вам?
Ответ. Ну, как он мог относиться, он же любил нас. Этот великий страдалец, пройдя сквозь все глумления над ним, лучше всех понимал и чувствовал наше положение. Он переживал, безумно страдал за нас, но что он мог сделать? — ничего. Когда мы уезжали, мне нужно было пойти попрощаться с ним. Это был самый страшный день в моей жизни. Я сначала все откладывала и откладывала. Боялась. И накануне отъезда я только решилась пойти. Мы же были соседями по даче и по квартире. Его квартира была за нашей стеной. А на даче рядом были наши участки. Я выбрала время, когда он был один. Я пришла к нему и не могла долго сидеть у него, невозможно было. Это было так тяжело. Ну, я плакала, но когда я увидела, что он плачет, это было страшно. Он плакал, как ребенок. Он был болен уже.
Вопрос. Вы знали, что больше его не увидите?
Ответ. В общем, я знала. Думаю, что он тоже это чувствовал. Все близкие люди знали, что он болен. Это было самое сильное звено, которое страшно было порвать. Страшнее, чем расстаться с Большим театром.
Вопрос. Не собираетесь ли вы написать какие-нибудь мемуары, очерки своей жизни?
Ответ. Обязательно. Я должна теперь это сделать. Никогда раньше и мысли такой не приходило — до тех пор, пока к 200-летию Большого театра меня не выбросили из всех списков. Ведь можно подумать, что меня там и не было никогда. И не родилась и не умирала. Человек, если он умер, имеет хотя бы могилу. У меня нет ничего. Вычеркнута вся творческая жизнь. Ужасно. Поэтому я должна сейчас это сделать.
Вопрос. Вы уже начали собирать материалы?
Ответ. Да, кое-что делаю. Здесь у меня огромный материал за все годы. И то, что было раньше, я могу поднять. Вычеркнуть 20 лет творческой жизни в Большом театре! Ну как не стыдно! Ведь для меня специально ставились спектакли. Само же правительство наградило меня самыми высокими званиями, включая орден Ленина. Я не могу даже подобрать слово, чтобы оценить такой поступок: подлость, бандитизм? Да, нет. Нет. Дураки какие-то занимаются такими делами. Какие-то злостные дураки, но облеченные большой властью. Ведь это не только для меня. Для меня это, конечно, тяжело. Но как народ на это смотрит? Какое неуважение к своему собственному народу! Ведь звание-то у меня — народная артистка Советского Союза. А теперь — мол, сказано вам, что не было Вишневской в Большом театре, никогда не было.
Вопрос. Просто не упоминают никогда?
Ответ. Ни одного раза. Я только удивляюсь их оперативности. Книги несколько лет уже готовились к печати. И перед самым юбилеем театра — как это они лихо успели выхватить все! Буквы нет обо мне! Ничего! Я спела тринадцать премьер в Большом театре. А всего около тридцати ролей. Последняя премьера была «Игрок» Прокофьева. Мы подали заявление о выезде буквально за неделю до премьеры. И по правилам меня должны были бы снять со спектакля, но здесь ничего нельзя было сделать, потому что я была единственной исполнительницей Полины. Нужно было бы снять премьеру, чего, вероятно, не хотели делать. Я спела премьеру, и ни одной рецензии на спектакль не вышло из-за меня. Опера Прокофьева, написанная в 1916 году, которая никогда не ставилась в России! Первое представление, да еще в Большом театре! Несколько месяцев рецензии лежали в редакциях, среди них и рецензия Шостаковича. И из-за того, что там была моя фамилия, нельзя было печатать никаких откликов на мировое музыкальное событие.
Но это же Прокофьев, это же гордость страны! И только в новом сезоне, через полгода, когда ввели новую исполнительницу, напечатали рецензии, естественно, без моего имени. Вот и всё. Очень просто. Теперь я хочу это спеть здесь. Какая злостная тупость! Да я не впервые встала перед этой непробиваемой стеной. Когда Бриттен сочинял военный реквием, партию сопрано он писал для меня, и какая у него была красивая, человеческая идея. Против войны объединились русские, англичане и немцы! (Исполнители: англичанин Питер Пирс, Фишер Дискау — немец, и я— русская). Так что вы думаете? Мне запретили петь этот концерт. Бриттен написал Фурцевой письмо, в котором он умолял разрешить мне выступить (что в моем лице он встретил талант и голос, которого ждал всю жизнь), и так далее. Ну и, конечно, не получил ответа. (Кстати, это письмо у меня. Его мне показали и отдали. Им оно было не нужно. Я его опубликую в своих мемуарах.)
А я в это время пела в Лондоне «Аиду» и плакала по ночам. Мне велели уехать за неделю до премьеры военного реквиема. Только через год мне разрешили спеть его в Лондоне и сделать запись на пластинку. Почему через год? Да таких случаев много. Борис Чайковский написал для меня и посвятил мне цикл на стихи И. Бродского. Но так как в то время Бродского объявили тунеядцем, то цикл изъяли из моей уже напечатанной концертной программы. Когда Бродский уехал за границу, об исполнении не могло быть и речи. И это тоже хочу спеть здесь.
Вопрос. Очень похоже на то, как было при Сталине, когда убивали членов партии, а через тридцать лет их реабилитировали.
Ответ. Я сама участвовала в юбилейных концертах, — то портрет Шаляпина висел через всю стену Большого театра, то Рахманинова. А ведь и этих русских гениев по приказу свыше в нашей стране предавали анафеме.
Вопрос. Шаляпин в России продолжает считаться авторитетом?
Ответ. Ну а как же. Это наша гордость. И реабилитирован стопроцентно. Но даже он не признавался нашими властями и старались не упоминать его имени, в народе это была уже легенда, которая не умирает.
Вопрос. Кстати, его могила тут недалеко.
Ответ. Да, не в России.
Вопрос. Какие перспективы на дальнейшую политическую эволюцию в России?
Ответ. Не знаю. По-моему, этого никто не знает. А кто может это знать? Да я и не политик.
Вопрос. Значит, вы настроены пессимистично?
Ответ. Нет, не хочу смотреть пессимистично. Но знаю, что так, как хотят люди, власть имущие в России, так быть не может. Должно меняться что-то. Или это будет связано со сменой руководителей, или само время сделает дело.
Вопрос. Вы надеетесь, что рано или поздно вы туда вернетесь?
Ответ. Нас заставили уехать, мы не добровольно уехали. Мы уехали с тем, чтобы вернуться. Мы русские люди, мы дети великого народа, и любовь наша к России беспредельна. Я родилась и выросла в Ленинграде, в этом самом прекрасном из всех городов мира. И хочу закончить нашу беседу стихотворением Бродского, которое было включено в вокальный цикл Б. Чайковского.
«Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я вернусь умирать.
Твой фасад темно-синий
И во тьме я найду,
Среди выцветших линий
На асфальт упаду.
И душа, неустанно
Поспешая во тьму
Промелькнет над садами
В Петроградском дыму.
И апрельская морозь...
Под затылком снежок...»
